Вечер был рваный и сумбурный — по ритму, по ощущениям. Время буксовало, сопротивлялось, вязло в паутине скуки и рутины. От нечего делать он выиграл дорогую игрушку, прекрасно зная, что её отберут. Утром. Через неделю. Противник был из тех, кто не скажет в лицо. Ни чести, ни смелости. Даже драка сдулась, не начавшись — просто сдохла где-то между фальшивым упрёком и трусливым молчанием.

Скрип светлой кожи сидений под его шутовской задницей наконец вызвал слабую, но настоящую улыбку. Скорость не предавала. Она всегда была допингом — адреналин вперемешку с иллюзией. Иллюзией свободы. Иллюзией бесконечности развилок и путей в ловушке одного города.

Дорога вывела на знакомую серую ленту окружной, и улыбка расползлась шире — как ломается лёд на реке, образуя острые края полыньи. Туман размывал очертания домов, деревьев, даже свет фонарей расплывался в огненные ленты, превращаясь в ярмарочные шутихи. Утробное урчание двигателя не заглушала даже музыка. Вибрация под пальцами, вибрация в груди — звук чистой силы. Безупречная симфония адреналинщика.

И вдруг — фары выхватывают силуэт. Сплетённый из тумана, вырезанный из сна.

Сердце пропускает удар. Руки инстинктивно выкручивают руль, и машина берёт фальшивую ноту визжащих в истерике тормозов. На асфальте — чёрный след, как ритуальный круг вокруг жертвы собственного погребального обряда.

В суицидных наклонностях этой фигуры шут не сомневался. Вздох сожаления, лёгкий, почти воздушный — как поцелуй уходящей ночи. Рассвет уже красил края тумана в алый, а Тиль прикидывал, кто из Пандемониума сегодня дежурит в перевалочном пункте. Коммунальный рай, последний приют для тех, кто пришёл с самого дна.

Он начал перебирать в голове полезные фразы из скорой психологической аптечки, нацепил удобную, практичную улыбку и сделал шаг навстречу... и споткнулся.

Туман нехотя выпустил из своих холодных лап до боли знакомые изгибы. Прима.

Наум.

Время замерло, застыло в янтаре взгляда. Осознание обрушилось кирпичом, в лоб, без предупреждений. Без шанса обмануться.

Руки бессильно опустились, неосознанно подергивались пальцы. Шут видел Наума разным: блистающим и снисходительным, капризным и жеманным, злым, пьяным, уставшим, раскрасневшимся от страсти — но никогда... таким.

Пустым.

Мороз продрался по спине. Приветственный смол толк застрял в горле рыбьей костью — ни вдохнуть, ни выдохнуть, ни проглотить. Взгляд Наума — расфокусированный, стеклянный — скользил мимо, насквозь, в туман. Неверная поступь слепца. Грация — поломанной марионетки вместо знакомой тягучей пластики. Безжалостная рука кукловода оборвала часть нитей, но не отпустила.

Внутри Тиля поднялась ярость — слепая, глухая, жгучая. Она клубилась под рёбрами чёрным дымом, мешая дышать. Мешая думать. Мешая действовать.

Шут чувствовал себя хирургом, что внезапно узнаёт на столе не безликое тело, а изуродованное родное. И рука, уверенная и точная, вдруг дрожит, делает кривой надрез. Вместо операционной — пустая трасса. Вместо оторванной культи и торчащих обломков костей — поруганная душа.

На первый взгляд — лишь ссадины и порезы. Красные мазки на идеальной коже. Алые следы от изрезанных ступней исчезали в сером асфальте. От этого не умирают.

Страшнее то, что жрёт Свата изнутри. Память? Галлюцинации? Гипноз? Или — чёрт подери — чужая магия? Шут на миг схватился за эту мысль, как за спасательный круг. Это розыгрыш. Глупая месть — высмеять Примадонну.

Но нет. Он знал. Это — по-настоящему.

По-собачьи тряхнув головой, он согнал этот морок, как блох, как остатки надежды. И время снова побежало. Один, два шага — и он уже рядом. Кожанка тяжело висела в руках, но мысль ударила с новой силой: можно ли теперь касаться? Не станет ли привычное объятие удавкой? Последней каплей?

Плевать.

Пусть будет истерика. Пусть орёт, исцарапает лицо, бьется в руках или приложит левой. Пусть лучше так, чем это — немая, гнетущая пустота. Королева соблазна должна звучать. Для него, из-за него. Хоть рядом с ним. Хоть... вообще.

Он не знал, справится ли. Не знал, хватит ли сил. Не знал уже даже, кем был сам в этой гротескной пантомиме. Но запретил себе думать. Тиль просто накрыл плечи Свата кожанкой, сгребая в охапку. И руки шута — крепкие, тёплые — то ли поддерживали, то ли останавливали.

— Ты в безопасности, — сказал он тихо, почти шепотом. — Я рядом. Мы едем домой.

Видеть Наума таким было страшно — просто по-звериному страшно. Это как вернуться туда, где прошло твоё детство, где ты был счастлив. Помнишь себя маленьким — каждый скрип половиц, каждый запах в детской: утреннюю выпечку, шипение пузатого чайника… Даже с закрытыми глазами ты можешь воспроизвести старенький узор на выцветших обоях, каждую трещинку в потолке....

Изгиб холёной руки, ироничную, снисходительную улыбку — пленительную и властную...

Но ты ступаешь за порог — и находишь не дом, а чёрное, обугленное пепелище на месте уютного уголка с белёными стенами и резными ставнями...

Внутри всё выгорело. Окна смотрят на тебя пустыми запавшими глазницами с потёками копоти. Хрустит битое стекло под ногами в детской. Вместо мозаики потёртого паркета — обугленная черепица. Сырость, холод. Обломки мокрых кирпичей припорошены снегом...

Страшно видеть пустоту в родных глазах. Чужой свет — в растрескавшемся золотом пирите. Тебя не узнают в упор.
Ты — чужой там, где жила твоя душа...

Понимание обрушилось медленно, неотвратимо, погребая под собой — под этим холодным, липким пеплом.
Тиль по-собачьи тряхнул головой и крепче сжал широкие плечи своего любовника, лишь сейчас замечая неотвратимый, безостановочный бег на месте. Изрезанные в кровь ступни плескались в грязно-кровавой луже. Такие изящные, ухоженные в его памяти, на безобразно высоких шпильках, с которых звезда привыкла взирать на всех сверху.

Мимо проехал очередной автомобиль, обдавая холодным ветром и улюлюканьем. Карие глаза на миг обернулись к непрошенным свидетелям чужого горя — и что-то в них заставило водителя поспешно вдавить педаль в пол и умчаться прочь от пугающей парочки на пустой трассе.

Тиль не обратил внимания.

Хорошо, что уехали. Задержись они хоть на миг дольше — неслись бы прочь по трассе, не сворачивая, ведомые Словом. Ему было всё равно, на кого спустить накопившуюся ярость.

На миг вспыхнула сигнальным огнём в густом тумане мысль: применить Силу. Вытянуть слово из кармана и позвать. Подать сигнал. Выдернуть Приму из этой пустоты, из забвения. Но тут же вспышка с шипением угасла. Всегда есть последняя капля. Перо, ламающее хребет верблюда.

Наум всё же подал голос, отрезвляя от соблазна принять лёгкое, поспешное решение.
Голос, что всегда звучал и звенел, сейчас едва напоминал сломанную шарманку. Старинная катеринка слепого бродяги. Голос, что раньше скользил по коже меховой кистью, теперь скрипел осколком стекла по металлу.

— Дома? — слово прорвало плотину ярости и направило её в иное русло, придавая сил. — Нет, брат, еще нет.

Тиль чуть нагнулся и перекинул отнюдь не хрупкую Примадонну через плечо. Мышцы вздулись на шее жгутами, но, как говорится, — своя ноша не тянет. Прижав к себе драгоценный груз, чуть пошатываясь под его тяжестью, рыжий двинулся назад к машине. Так же медленно и бережно уложил на заднее сиденье.

Длинные ноги Примы, словно по привычке, капризно выглядывали из распахнутой двери. Исцарапанные, ссаженные. В грязи и крови прилипли мелкие камушки, осколки. Шут опустился на корточки и по одной — чтобы не причинить лишней боли — отряхивал их от сора. Осторожно вытащил осколок бутылки и стер рукавом разводы.

— Мы поедем домой. Эко ты вымазался, — тихо и нарочито бодрым голосом заговорил, то ли с Наумом, то ли сам с собой, — Наберу тебе горячую ванну, как следует отмоем, причешем...

Болтовня помогала сосредоточиться на простых бытовых вещах. На том, что нужно сделать здесь и сейчас.
Сказки не болеют. Ага, как же. Держи карман шире. Златоглазый был болен. Безумием. Пустотой. Болью.
И если с последними Тиль не знал, как бороться — то стоило начать с малого. Осторожно направляя, уложил ступни на сиденье, с каким-то злорадством отмечая, как идеальная кожа салона покрывается пятнами.
Сколько же будет вопросов у того, кто утром попытается угнать красотку с кровью на сиденье...
Злорадство мелькнуло — и рассеялось, уступая место внимательному, настороженному взгляду.

— А помнишь ванну из мороженого? Знатно я тогда тебе продул, — садясь за руль, шут продолжал болтать, словно ничего не случилось, заполняя собой по капле гнетущую тишину. — Вот и проверили: даже жопа не слиплась. Хотя все шансы были. Помню сладкие хлопья пены на твоей коже… и как рассыпался твой смех, дробясь серебрянным звоном о кафель. Весело тебе было — макнуть меня с головой, да? Впрочем, я бы повторил.

— А помнишь яхту чуть не угробили, когда неслись сломя голову, наебав законы блядского городишки? — он улыбался с горьким послевкусием, беспрестанно вглядываясь в бледную тень Наума, что отражалась в зеркале. — А как ты звучал накануне? Овации соседей и крепкую граппу? Мой забытый приз? Тогда забыл, а сейчас вишь, вспомнилось.

Он даже не врал себе, глядя в осунувшиеся, равнодушные черты лица, что заострились и поблекли за одну единственную ночь. Доставал и стелил под израненные ноги Наума воспоминания, не жалея замарать их в грязи ночного шоссе и чужого кошмара. Больше никогда они не будут прежними. Вытягивая одно из колоды памяти, липкой смолой подтянется и эта проклятая ночь.

Дорога мелькала серой лентой, смазывая краски. Так домой Тиль ещё никогда не спешил.
Да и к кому? Пустая холостяцкая берлога, что иногда оживала блядскими красными подушками, гросирующим смехом и искрами живого золота. Сейчас она казалась оплотом стабильности. Утопаешь — хватаешься за соломинку. Соломинкой он хотел быть сам. Для любовника. Для друга.

Тиль болтал всю дорогу, чтобы заполнить пустоту, тишину, чтобы отогнать подступающую ярость. Чтобы разжать холодные, липкие пальцы, что сжимали нутро. Беспомощность — страшнее смерти. Быть бессильным что-либо изменить, когда страдает близкий, дорогой человек. И он гнал от себя эти мысли тем быстрее, чем сильнее стрелка спидометра западала в красную зону.

Промелькнули ступеньки парадного. Всё так же — со своей бесценной ношей на плечах. Всё так же — распугивая бродячих кошек и случайных прохожих.Сбросив кожанку, осторожно помог Науму опуститься в ванную, выкручивая краны на максимум.

— Тебе чаю сделать или чего покрепче хочешь? — всё тот же беспечный голос, всё тот же настороженный, цепкий взгляд. — Давай-ка покрепче, а то продрог, небось.

Он не ждал ответа. Слова не имели значения. Хотелось поймать хоть что-то живое, увидеть хоть что-то в блуждающем взгляде пирита, обращённом внутрь. Почти машинально засунул в карман бритву, наметанным взглядом обошёл периметр — безопасно, насколько это возможно.

Шагнул было за порог, тихо прикрыв за собой дверь ванной. Ему самому сейчас глоток коньяка точно не был бы лишним…
Но уже в следующий миг вернулся, дёрнув дверь с силой. Его пальцы вцепились в ручку — и та, хрустнув, вышла вместе с куском доски. Он усмехнулся криво, будто извиняясь.

Сказки не умирают, говорили они.
Чушь собачья. Есть вещи пострашнее. Он видел Смерть и неотвратимый Рок. Он видел живое сердце через прозрачные кости и кожу. Упрямо бьющееся в груди, словно по привычке. Но что сердце? Без мыслей, желаний, чувств — это лишь метроном. Тиканье в тишине пустого дома. И все же оно бьется. Тиль никогда раньше не видел способности Наума, но нутром чуял, что-то пошло не так. Он был не с ним. Не весь. Не вернулся. Откуда?

— Вернись домой. Вернись ко мне. — тихий шепот, как последний дурак, цеплялся за надежду, что крадучись пробиралась солнечными лучами по паркету к его ногам, чтобы там же и умереть. Два медленных шага назад. Притянуть к себе за плечи Наума, пряча почему-то покрасневшие глаза, заслоняя собой прозрачную бездну в груди и хрупкий метроном.

— Мы со всем справимся, слышишь меня? — хриплый шёпот хотел пробраться в чужие мысли, оставить хоть росчерк в темноте. — Потерпи, брат Наум. Мы со всем справимся.

Отредактировано Till Eulenspiegel (2025-05-22 13:53:36)